Юная Выдрочка
Рассказ..да Я выкладываю рассказ моего очень хорошего друга, однокурсника Ивана Розанова, насколько мне известно написан он был примерно 2 года назад...но попался мне на глаза только сейчас... Читала. медленно вкрадчиво и долго каждое слово, каждое предложение, каждый вздох автора на письме...Скажу сразу, рассказ не для всех и не для праздного прочтения ( прочитал-порадовался-забыл) На самом деле зацепляет..Он грустный, мрачный, но в этом его гордость и очарование..Меня .если честно, он где-то глубоко задел струну и она заиграла..Одно слово жизненно...прочитайте..правда прочитайте..возможно поможет...
"Галерея радостных улыбок"
На похороны меня тогда не пустили.
Питер Гринуэй, Отсчёт утопленников
Был злобен, колок и речист, нюхал кокаин в ночных кофейнях, вёл престранный образ жизни. Известен он был, пальто длинное носил распахнутое и длинный шарф, скрывался в такси, печатал книги, написанные в состоянии глубокой неадекватности. Когда кокаин перестал давать красочные образы, бросил употреблять наркотик, писать перестал, бред его больше не окупался. Кончились деньги, решил снова заработать литературой (а, значит, снова вступить в зависимость от наркотика). Но денег на него не было.
Оказался, что называется, на дне, без средств к существованию. Нашёл жалкий приработок, работа эта была далеко от его дома, несколько часов проводил в метро. Там он читал книги – книги были его единственной радостью – он был один и имел жалкий вид, исхудал, щёки ввалились, пепелились местами волосы головы.
В его городе в один из зимних дней кончилось электричество, и в метро выключили свет. Выключили единожды и больше не включали – для экономии, естественно, вагоны же везли исправно пассажиров. Так он остался и без книг.
В руке его был зажата книга – серый толстый том. Больше он его не прочтёт никогда, не дочитает. Естественно расстроен – ведь в книгах единственная радость, единственный выход из тягостной реальности (денег на кокаин, напомню, не было).
Денег не хватало ни на что. Питался тускло. Были двое – парочка ли влюблённых? – готовых ему помочь, но как он был горд! Естественно, их помощь отстранял каждый раз.
Всего пару лампочек светило в переходе между станциями, лиц не видно было. Он любил впиваться парой глаз как парой клыков в лица людей, разглядывать их мельчайшие детали. Кафель желтел, пол скользил, народ тёк, грязно всё и резиной пахнет. Его толкнули в плечо, вывели из тяжких мыслей душащих безысходно, убивающих последние светлые фантазии. Лицо знакомое – может, старый друг? – не разберёшь. Протягивает ему какую-то тоненькую книжечку, всего четыре странички, не более. И уходит.
Последнее, что запомнил он от этого столкновения – эту кислую, неестественную, ужасную улыбку на лице вручившего брошюру. Брошюру вложил в зажатую меж скрещённых на груди рук книгу – которую после сдал в библиотеку.
Те двое – парочка ли влюбленных? – могли ему помочь. Знали его, хорошо знали. Даже любили, с радостью бы помогли несчастному.
Сожительствовали те двое. Поначалу безо всяких чувств – просто так легче, так выгоднее (дешевле). Потом привязались. Так для них случилось очень большое счастье. Хотя никто не мог назвать их отношения серьёзными.
Позже даже оба вынашивали мысль, что не согласились бы жить вместе без взаимной симпатии, думали, что чувство всё-таки было, но на каком-то сверхъестественном, подсознательном уровне.
А той зимой – год уже вместе – совсем уже растаяли в обоюдоострой нежности.
Он был верующим, она тоже верила – ему.
Когда-то колкий, речистый и злобный, в кофейнях ночных нюхавший кокаин и имевший престранный образ жизни; а ныне несчастный, одинокий, лишённый возможности чтения книг в метро, забылся сном в своём углу, неуютном, мрачном, на отшибе, в диком квартале. Всего боялся он, сплошные страхи и ужасы теснили ему голову.
Вдруг снова не сможет жить без наркотика? Что тогда? Видел себя в наркодиспансере, пред смертью, под капельницей, на холодных простынях ночью, видел злобные глаза санитаров, холодный кафель на полу. Ненавидел запах карболки!
Больниц и врачей боялся больше всего. Вдруг заболеет или машина собьёт, что тогда? Какими ужасами встретят его врачи клиники? Как будут обращаться с ним – не лечить, а пытать? Видел своё тело, всё перебинтованное, кровоточащие раны и загнивающие язвы.
Ещё боялся сойти с ума от такой перегрузки и одиночества. Ведь не поймёт же где реальность, где вымысел – тут сказывался его былой наркотический опыт.
А вот с одиночеством он смирился. Знал, что всегда один будет – пока деньги не появятся – денег заработать он не мог в силу своего характера.
Позвонили ему в одну из холодных зимних ночей, сказали, что один его знакомый удавился. Не на шутку встревоженный хохотал после звонка в распахнутое настежь в черноту и в холод окно истерически, но никто не слышал проклятий его. До жути тупая боль сковала горло. Никто не услышал его, никто на вопли ни ответил, и в дверь его утешить никто не постучался.
Мысли искра-молния в его мозгу: вдруг именно того друга он встретил в метро тогда? А, значит, нужно вернутся в библиотеку, забрать книгу, отданную туда – в ней ведь брошюрка-листовка, вручённая ему удавившимся. Может в ней что-то важно, может это его послание, или даже завещание, вдруг покойный оставил ему наследство? Наконец-то будут деньги, наконец-то он будет не один, наконец-то сменит квартиру.
Но забыл обо всём этом на следующий же день, до того измучен был.
Те двое – парочка ли? – напомнили ему.
Те двое – парочка ли влюбленных? – могли ему помочь. Но он не желал принять их помощь.
Он был верующим, она тоже верила – ему, ни тени сомнений, полное и абсолютное доверие, острейшая привязанность.
Он служил, тройственно служил: «своему крестику», как сам говорил, своему государству (работал), и, конечно, ей – всё что делал, всё для неё, несказанно был верен и в этой преданности счастлив.
Её потерять не боялся – знал, что не уйдёт никуда и никогда. Пригрел у себя дома несчастную, одинокую, просто из жалости, всем готов был ей помочь, а потом так привязался к маленькому комочку тепла, любящему его всей душой, что не мог и подумать о существовании без неё.
Все его страхи были связаны с религией, «с его крестиком». Каждую ночь просыпался, проверял на груди цепочку от крестика – не расстегнулась ли, не пропал ли крест? – и потом долго уснуть не мог. Боялся мыться – вдруг водой разомкнёт цепочку и крестик утонет? Однажды он подрался с кем-то в метро – уроды пытались из него вытрясти деньги, взяли за ворот рубахи, цепочка порвалась и крестик звякнул о кафель. Он отдал им все, что было до последнего гроша и, плача, кинулся на пол искать крест. Тогда нашёл.
Боялся по началу и её – вдруг приревнует его к религии? Но потом успокоился, вечерами вместе молились.
Там где он – там и она. Весь быт – в четыре руки. Никогда не отходят друг от друга далече, чем на полметра (кроме работы – он работал, «служил», а она ждала его дома). А вот она боялась лишь одного – потерять, разлюбить того, кто спас, кто помог, кто пригрел.
У них было два приятеля, и оба этих приятеля тоже знали друг-друга. Первый был поэтом и писателем – молодая звезда, вспыхнувшая ярко как сверхновая, но и так же быстро потухнувшая. Пик популярности, его имя на майках, а потом это имя никто уже вспомнить не может. Знали о его проблемах с наркотиками. Знали о том, что сейчас их друг еле сводит концы с концами – и предлагали помочь.
Другой приятель вёл затворнический образ жизни, и это было странно, особенно учитывая его небывалую активность в юношеские годы. Может, участие в опасной секте? Помнились распространяемые им брошюры.
И вот небывалое известие для тех двоих (парочки ли влюблённых?) – их знакомый-затворник самоубился, повесился. В их головах это известие никак не укладывалось, помнили повесившегося ещё молодым, оптимистичным, невероятно активным, жизнерадостным, а тут – такое!
Помолились и сразу позвонили их второму приятелю – бывшему «господину сочинителю».
Бывший популярный поэт и писатель, наркоман и просто несчастный человек шёл в библиотеку забирать книгу, в которую была вложена брошюрка самоубийцы.
Библиотека была на самом краю города и располагалась в здании проходной химического завода. Библиотека эта содержалась при заводе и обслуживала весь город. Дорога была через частный сектор, мимо покосившихся заборчиков покосившихся и прогнивших домишек. Потом – полем, в углу поля какое-то бывшее авиационное оборонное предприятие. Даже на просёлочной дороге сплошь и рядом лихачи – сбить готовы и проехать мимо трупа, да чего ужасно он боялся машин. Потом развилка: одна дорога в лес к пруду, где, говорят, утопилась какая-то княжна ещё в XVIII веке, другая к химическому заводу.
Над заводом всегда смог, у проходной всегда непроходимые лужи. В дымке гигантские цистерны и трубы, гробоподобные цеха. В проходной – тускло и мрачно, три стеллажа с книгами.
Он увидел – не та библиотекарша, он книгу сдал другой, эта много моложе и (видно по лицу) злее. Вдруг не вернёт ему книгу? Вдруг брошюрку вытащили?
От этого пронизывающего взгляда и нехорошей, злорадствующей улыбки и осклабившегося лица, холодного, издевательского голоса ему было не по себе, мурашки бежали вприпрыжку по коже. Глаза цвета синего льда, мёртвенно-бледная кожа и цветоснежные волосы – неприятно было смотреть на неё. Замявшись, попросил книгу, что сдал. Библиотекарша вручила её и улыбнулась ещё сильнее.
-Хотите сборник новел норвежской поэтессы Непперштейн?-
-Нет, спасибо, - замялся, засмущался.
-Возьмите!- ледяная и кислотная одновременно улыбка ещё сильнее прожгла его.
Взял, всучила ему. Зачем ему сборник новел Анны Непперштейн? Некрасивая развалившаяся красная книга, очень мелкий шрифт, текст набран в два столбца, три новеллы и парочка рассказов. Вступительная статья, комментарии – нет ничего. Ничего интересного.
-Можно вопрос?- поинтересовался он.
-Пожалуйста, пожалуйста!- ехидно ухмыльнулось ледяное лицо.
-А где предыдущая библиотекарша? С ней всё в порядке?- смешок в ответ.
-Всё в полном порядке, не беспокойтесь. Она повесилась! - и снова холодная улыбка.
Он приполз домой, достал брошюрку и тоже улыбнулся. Прозвенел звонок в дверь. В дверном глазке видна женская фигурка. Белый халат, почти белые волосы. Ещё одна нехорошая улыбка.
Где тот несчастный сейчас, не можем найти? Он счастлив и доволен. Он – птица, летит высоко, мешает студень воздуха своими огромными чёрными крылами. Взмахнул с утёса и полетел стремительно вниз в город. Воздух – студень, желе, те, кто не летают как он, не знают этого, и догадываться даже не могут, дураки! Жалкие, слабые, ползают где-то там внизу, черви убогие! Черви, грызущие плоть, черви, едящие землю, как он ненавидел их всех!
Ему навстречу летит белая птица, они сцепились когтями – и это не битва, это приветствие, это птичьи объятья. Теперь они летят вместе, они это чёрное и белое, в единстве своём серое, презирающее этих червей города, этот город. Летят над городом, в колодцы дворов плюют раскалённою смолою. Один лишь двор им мил, в один лишь двор стремятся, там его гнездо, недавно покинутое, теперь общее для них, для их серого единства, единства чёрного и белого.
Они врываются в окно, окно разбивается вдребезги. Их чуткие совиные уши едва не разлетаются вместе со стеклом. Они в гнезде. Их перья тают, они снова становятся людьми. Никто кроме них не слышал ни хруст тающих перьев, не розовый фосфорический блек кожи, освободившейся от пуха.
За окном пожар и стоны. Черви жгут молодых красивых девушек, приговорённых к смерти – у червей инквизиция. Те, двое, всегда пытавшиеся ему помочь, как он презирал их! Ведь один из тех твоих такой же червь, пускай порядочный и религиозный, сейчас за окном, наверное, сжигает свою подругу заживо на общем костре праведной инквизиции. Он слышит стоны горящих, кровь брызжет на окно. Только он, он один может потушить костёр, спасти их всех, но он горд! Ещё как горд! Нет ему дела до всех! Он слишком долго был один-одинок и не хочет прерывать объятья со своей белой птицей, впорхнувшей неожиданно в его окно и жизнь.
«Только бы заглушить как-нибудь стоны приговорённых к костру!» - мечтал он и знал, что для этого надо ещё немножечко, ещё капельку, хоть и давал себе слово больше никогда не…
Жуткий гул – сознание возвращается, он приходит в себя, он просто человек. А она – а она птица! Она исклевала ему спину своим острым клювом. Белая птица, нарушившая его одиночество, оказалась лишь жалким стервятником, она убьёт, убьёт его! Он не мог пошевельнуться, не мог что-либо промолвить. Чувствовал её клюв и когти, калечащие его нутро. Она стачивала спину, стремясь вырвать сердце. Он не мог больше это терпеть, он пытался крикнуть, но не мог, не мог, не мог!..
…Внезапно он услышал свой крик «пошла ты вон!», от своего же крика, от вопля очнулся. Сидит у себя на кровати, видит, как заплаканная новая библиотекарша собирает свою одежду и уходит. Только халат с эмблемой химического завода оставила.
Это был последнее его наркотическое видение, смешавшееся с реальностью.
Это было последнее его уединение с кем-либо. Это был последний момент в жизни, когда он был не одинок.
В руке его была зажата брошюрка о четырёх страницах.
Те двое – парочка ли влюблённых? – что жить друг без друга не могут, что всегда вместе, прогуливались вместе в их единственный выходной день, единственный день в неделе, когда все 24 часа могут они провести вместе.
Тот, что служит тройственно – любимой, вере, работе-государству был волнован, переживал за покончившего с собой друга, и за другого друга, пропащего, несчастного, бывшего писателя и поэта.
Он предложил навестить их друга. Странные, смешанные чувства овладевали им. Никогда не было ему так страшно. Идти или нет? А вдруг любимая обидится, что так ей испортит он выходной? Конечно, она не хотела идти. Ей неприятно было, то же чего-то боялась.
Молча шли. Страшно было. Темно. Холодно.
Пришли. На стук не отвечает никто. Зашли без разрешения.
Как их друг мог жить в такой тесноте? Одна комната всего, жуткие грязные серые обои. Потолок с неубранной паутиной дыбится, пузыри на нём и непрокрашенные дырки без штукатурки. Кругом навалены книги. Одно окно с видом на помойку во внутреннем дворе, со всех четырёх сторон окружённом бетонными громадинами. Из мебели – тумбочка у кровати и сама кровать, да шкаф с одеждой. Постель неубрана, на ней две подушки, на подушке снежные волосы, на шкаф наброшён белый приталенный халат с эмблемой химического завода.
Кровать в моче – над кроватью качается вдетый в петлю труп бывшего их приятеля. Пахнет мылом.
Он молится, закрывает глаза любимой и выводит её. Она лишается чувств – впервые за свою жизнь видит труп. Позже она приходит в себя.
-Милый, а откуда взялась моча?-
-Так всегда бывает, когда вешаются,- ответил он ей.
Через день были похороны. Без почестей.
Ей не мог понравиться дым над крематорием, как и всё прочее черное, гадкое, скользкое, связанное с этими смертями. Тем более оба человека были ей знакомы. Милый её был на работе – на похоронах кроме неё мало кто ещё был. Она постоянно плакала в платочек, вздыхала, любимого звала, но тот не мог её слышать, далеко был – но думал о ней, думал каждую минуту и обещал скорее забрать с кладбища.
К ней подошла какая-то женщина, крайне бледная и худая, льдисто-водянистые глаза, бледные, почти седые волосы. Улыбнулась ей, протянула конверт и ушла с неизменной улыбкой.
На конверте знакомый почерк знакомого поэта, ныне покойного, только что сожжённого и похороненного. Вспомнила она, как в юности поэт этот, ещё не связавшийся с наркотиками, писал ей изысканные любовные письма и в таких же вот конвертиках отправлял ей.
Открыла конвертик – там брошюрка. Сразу прочитала жалкие четыре странички и нехорошо улыбнулась.
Она вернулась домой. Милого, любимого, тройственно служащего ждать не стала – нашла мыло и верёвку…
…Где, где теперь та, к которой так привык тот, тройственно служащий? Уже ли потерял её навсегда? Он очень не хотел в это верить. Ввалился в свою квартиру, предчувствуя неладное. Думал, что произошла какая-то ошибка. Но нет, от реальности не уйдёшь, вот она – его любимая, весит в петле. Обнял её, аккуратно вытащил мёртвую из верёвочной петли, положил на кровать. Расправил волосы, красивая когда-то шея была неестественно выгнута, её язык был прикушен, глаза на выкате. Он подумал, что любимая наверное специально ничего не пила перед повешеньем… Рядом с её трупом лежала брошюрка.
Перекрестился весь заплаканный тройственно служащий и начал читать брошюрку.
На обложке ничего не написано, только метка издательства – действительно, какая-то секта. Потом единственная страничка с надписью – всего одна надпись, огромными буквами «НЕ БОЙСЯ!». Корявым детским почерком его любимой, его единственной подрисован улыбающийся смайлик. Далее одни лишь картинки. Как мылом натереть верёвку, как завязать петлю, как привязать её, как продеть шею в петлю, как оттолкнуться от стула или кровати и, таким образом, удавиться. А на последней страничке написано: «Изучил – передай другому!».
Он не улыбнулся. Он смял книжечку, швырнул в сторону. Расстегнул рубашку, поцеловал крест. Лицо его было спокойно. С ним Бог.
"Галерея радостных улыбок"
На похороны меня тогда не пустили.
Питер Гринуэй, Отсчёт утопленников
Был злобен, колок и речист, нюхал кокаин в ночных кофейнях, вёл престранный образ жизни. Известен он был, пальто длинное носил распахнутое и длинный шарф, скрывался в такси, печатал книги, написанные в состоянии глубокой неадекватности. Когда кокаин перестал давать красочные образы, бросил употреблять наркотик, писать перестал, бред его больше не окупался. Кончились деньги, решил снова заработать литературой (а, значит, снова вступить в зависимость от наркотика). Но денег на него не было.
Оказался, что называется, на дне, без средств к существованию. Нашёл жалкий приработок, работа эта была далеко от его дома, несколько часов проводил в метро. Там он читал книги – книги были его единственной радостью – он был один и имел жалкий вид, исхудал, щёки ввалились, пепелились местами волосы головы.
В его городе в один из зимних дней кончилось электричество, и в метро выключили свет. Выключили единожды и больше не включали – для экономии, естественно, вагоны же везли исправно пассажиров. Так он остался и без книг.
В руке его был зажата книга – серый толстый том. Больше он его не прочтёт никогда, не дочитает. Естественно расстроен – ведь в книгах единственная радость, единственный выход из тягостной реальности (денег на кокаин, напомню, не было).
Денег не хватало ни на что. Питался тускло. Были двое – парочка ли влюблённых? – готовых ему помочь, но как он был горд! Естественно, их помощь отстранял каждый раз.
Всего пару лампочек светило в переходе между станциями, лиц не видно было. Он любил впиваться парой глаз как парой клыков в лица людей, разглядывать их мельчайшие детали. Кафель желтел, пол скользил, народ тёк, грязно всё и резиной пахнет. Его толкнули в плечо, вывели из тяжких мыслей душащих безысходно, убивающих последние светлые фантазии. Лицо знакомое – может, старый друг? – не разберёшь. Протягивает ему какую-то тоненькую книжечку, всего четыре странички, не более. И уходит.
Последнее, что запомнил он от этого столкновения – эту кислую, неестественную, ужасную улыбку на лице вручившего брошюру. Брошюру вложил в зажатую меж скрещённых на груди рук книгу – которую после сдал в библиотеку.
Те двое – парочка ли влюбленных? – могли ему помочь. Знали его, хорошо знали. Даже любили, с радостью бы помогли несчастному.
Сожительствовали те двое. Поначалу безо всяких чувств – просто так легче, так выгоднее (дешевле). Потом привязались. Так для них случилось очень большое счастье. Хотя никто не мог назвать их отношения серьёзными.
Позже даже оба вынашивали мысль, что не согласились бы жить вместе без взаимной симпатии, думали, что чувство всё-таки было, но на каком-то сверхъестественном, подсознательном уровне.
А той зимой – год уже вместе – совсем уже растаяли в обоюдоострой нежности.
Он был верующим, она тоже верила – ему.
Когда-то колкий, речистый и злобный, в кофейнях ночных нюхавший кокаин и имевший престранный образ жизни; а ныне несчастный, одинокий, лишённый возможности чтения книг в метро, забылся сном в своём углу, неуютном, мрачном, на отшибе, в диком квартале. Всего боялся он, сплошные страхи и ужасы теснили ему голову.
Вдруг снова не сможет жить без наркотика? Что тогда? Видел себя в наркодиспансере, пред смертью, под капельницей, на холодных простынях ночью, видел злобные глаза санитаров, холодный кафель на полу. Ненавидел запах карболки!
Больниц и врачей боялся больше всего. Вдруг заболеет или машина собьёт, что тогда? Какими ужасами встретят его врачи клиники? Как будут обращаться с ним – не лечить, а пытать? Видел своё тело, всё перебинтованное, кровоточащие раны и загнивающие язвы.
Ещё боялся сойти с ума от такой перегрузки и одиночества. Ведь не поймёт же где реальность, где вымысел – тут сказывался его былой наркотический опыт.
А вот с одиночеством он смирился. Знал, что всегда один будет – пока деньги не появятся – денег заработать он не мог в силу своего характера.
Позвонили ему в одну из холодных зимних ночей, сказали, что один его знакомый удавился. Не на шутку встревоженный хохотал после звонка в распахнутое настежь в черноту и в холод окно истерически, но никто не слышал проклятий его. До жути тупая боль сковала горло. Никто не услышал его, никто на вопли ни ответил, и в дверь его утешить никто не постучался.
Мысли искра-молния в его мозгу: вдруг именно того друга он встретил в метро тогда? А, значит, нужно вернутся в библиотеку, забрать книгу, отданную туда – в ней ведь брошюрка-листовка, вручённая ему удавившимся. Может в ней что-то важно, может это его послание, или даже завещание, вдруг покойный оставил ему наследство? Наконец-то будут деньги, наконец-то он будет не один, наконец-то сменит квартиру.
Но забыл обо всём этом на следующий же день, до того измучен был.
Те двое – парочка ли? – напомнили ему.
Те двое – парочка ли влюбленных? – могли ему помочь. Но он не желал принять их помощь.
Он был верующим, она тоже верила – ему, ни тени сомнений, полное и абсолютное доверие, острейшая привязанность.
Он служил, тройственно служил: «своему крестику», как сам говорил, своему государству (работал), и, конечно, ей – всё что делал, всё для неё, несказанно был верен и в этой преданности счастлив.
Её потерять не боялся – знал, что не уйдёт никуда и никогда. Пригрел у себя дома несчастную, одинокую, просто из жалости, всем готов был ей помочь, а потом так привязался к маленькому комочку тепла, любящему его всей душой, что не мог и подумать о существовании без неё.
Все его страхи были связаны с религией, «с его крестиком». Каждую ночь просыпался, проверял на груди цепочку от крестика – не расстегнулась ли, не пропал ли крест? – и потом долго уснуть не мог. Боялся мыться – вдруг водой разомкнёт цепочку и крестик утонет? Однажды он подрался с кем-то в метро – уроды пытались из него вытрясти деньги, взяли за ворот рубахи, цепочка порвалась и крестик звякнул о кафель. Он отдал им все, что было до последнего гроша и, плача, кинулся на пол искать крест. Тогда нашёл.
Боялся по началу и её – вдруг приревнует его к религии? Но потом успокоился, вечерами вместе молились.
Там где он – там и она. Весь быт – в четыре руки. Никогда не отходят друг от друга далече, чем на полметра (кроме работы – он работал, «служил», а она ждала его дома). А вот она боялась лишь одного – потерять, разлюбить того, кто спас, кто помог, кто пригрел.
У них было два приятеля, и оба этих приятеля тоже знали друг-друга. Первый был поэтом и писателем – молодая звезда, вспыхнувшая ярко как сверхновая, но и так же быстро потухнувшая. Пик популярности, его имя на майках, а потом это имя никто уже вспомнить не может. Знали о его проблемах с наркотиками. Знали о том, что сейчас их друг еле сводит концы с концами – и предлагали помочь.
Другой приятель вёл затворнический образ жизни, и это было странно, особенно учитывая его небывалую активность в юношеские годы. Может, участие в опасной секте? Помнились распространяемые им брошюры.
И вот небывалое известие для тех двоих (парочки ли влюблённых?) – их знакомый-затворник самоубился, повесился. В их головах это известие никак не укладывалось, помнили повесившегося ещё молодым, оптимистичным, невероятно активным, жизнерадостным, а тут – такое!
Помолились и сразу позвонили их второму приятелю – бывшему «господину сочинителю».
Бывший популярный поэт и писатель, наркоман и просто несчастный человек шёл в библиотеку забирать книгу, в которую была вложена брошюрка самоубийцы.
Библиотека была на самом краю города и располагалась в здании проходной химического завода. Библиотека эта содержалась при заводе и обслуживала весь город. Дорога была через частный сектор, мимо покосившихся заборчиков покосившихся и прогнивших домишек. Потом – полем, в углу поля какое-то бывшее авиационное оборонное предприятие. Даже на просёлочной дороге сплошь и рядом лихачи – сбить готовы и проехать мимо трупа, да чего ужасно он боялся машин. Потом развилка: одна дорога в лес к пруду, где, говорят, утопилась какая-то княжна ещё в XVIII веке, другая к химическому заводу.
Над заводом всегда смог, у проходной всегда непроходимые лужи. В дымке гигантские цистерны и трубы, гробоподобные цеха. В проходной – тускло и мрачно, три стеллажа с книгами.
Он увидел – не та библиотекарша, он книгу сдал другой, эта много моложе и (видно по лицу) злее. Вдруг не вернёт ему книгу? Вдруг брошюрку вытащили?
От этого пронизывающего взгляда и нехорошей, злорадствующей улыбки и осклабившегося лица, холодного, издевательского голоса ему было не по себе, мурашки бежали вприпрыжку по коже. Глаза цвета синего льда, мёртвенно-бледная кожа и цветоснежные волосы – неприятно было смотреть на неё. Замявшись, попросил книгу, что сдал. Библиотекарша вручила её и улыбнулась ещё сильнее.
-Хотите сборник новел норвежской поэтессы Непперштейн?-
-Нет, спасибо, - замялся, засмущался.
-Возьмите!- ледяная и кислотная одновременно улыбка ещё сильнее прожгла его.
Взял, всучила ему. Зачем ему сборник новел Анны Непперштейн? Некрасивая развалившаяся красная книга, очень мелкий шрифт, текст набран в два столбца, три новеллы и парочка рассказов. Вступительная статья, комментарии – нет ничего. Ничего интересного.
-Можно вопрос?- поинтересовался он.
-Пожалуйста, пожалуйста!- ехидно ухмыльнулось ледяное лицо.
-А где предыдущая библиотекарша? С ней всё в порядке?- смешок в ответ.
-Всё в полном порядке, не беспокойтесь. Она повесилась! - и снова холодная улыбка.
Он приполз домой, достал брошюрку и тоже улыбнулся. Прозвенел звонок в дверь. В дверном глазке видна женская фигурка. Белый халат, почти белые волосы. Ещё одна нехорошая улыбка.
Где тот несчастный сейчас, не можем найти? Он счастлив и доволен. Он – птица, летит высоко, мешает студень воздуха своими огромными чёрными крылами. Взмахнул с утёса и полетел стремительно вниз в город. Воздух – студень, желе, те, кто не летают как он, не знают этого, и догадываться даже не могут, дураки! Жалкие, слабые, ползают где-то там внизу, черви убогие! Черви, грызущие плоть, черви, едящие землю, как он ненавидел их всех!
Ему навстречу летит белая птица, они сцепились когтями – и это не битва, это приветствие, это птичьи объятья. Теперь они летят вместе, они это чёрное и белое, в единстве своём серое, презирающее этих червей города, этот город. Летят над городом, в колодцы дворов плюют раскалённою смолою. Один лишь двор им мил, в один лишь двор стремятся, там его гнездо, недавно покинутое, теперь общее для них, для их серого единства, единства чёрного и белого.
Они врываются в окно, окно разбивается вдребезги. Их чуткие совиные уши едва не разлетаются вместе со стеклом. Они в гнезде. Их перья тают, они снова становятся людьми. Никто кроме них не слышал ни хруст тающих перьев, не розовый фосфорический блек кожи, освободившейся от пуха.
За окном пожар и стоны. Черви жгут молодых красивых девушек, приговорённых к смерти – у червей инквизиция. Те, двое, всегда пытавшиеся ему помочь, как он презирал их! Ведь один из тех твоих такой же червь, пускай порядочный и религиозный, сейчас за окном, наверное, сжигает свою подругу заживо на общем костре праведной инквизиции. Он слышит стоны горящих, кровь брызжет на окно. Только он, он один может потушить костёр, спасти их всех, но он горд! Ещё как горд! Нет ему дела до всех! Он слишком долго был один-одинок и не хочет прерывать объятья со своей белой птицей, впорхнувшей неожиданно в его окно и жизнь.
«Только бы заглушить как-нибудь стоны приговорённых к костру!» - мечтал он и знал, что для этого надо ещё немножечко, ещё капельку, хоть и давал себе слово больше никогда не…
Жуткий гул – сознание возвращается, он приходит в себя, он просто человек. А она – а она птица! Она исклевала ему спину своим острым клювом. Белая птица, нарушившая его одиночество, оказалась лишь жалким стервятником, она убьёт, убьёт его! Он не мог пошевельнуться, не мог что-либо промолвить. Чувствовал её клюв и когти, калечащие его нутро. Она стачивала спину, стремясь вырвать сердце. Он не мог больше это терпеть, он пытался крикнуть, но не мог, не мог, не мог!..
…Внезапно он услышал свой крик «пошла ты вон!», от своего же крика, от вопля очнулся. Сидит у себя на кровати, видит, как заплаканная новая библиотекарша собирает свою одежду и уходит. Только халат с эмблемой химического завода оставила.
Это был последнее его наркотическое видение, смешавшееся с реальностью.
Это было последнее его уединение с кем-либо. Это был последний момент в жизни, когда он был не одинок.
В руке его была зажата брошюрка о четырёх страницах.
Те двое – парочка ли влюблённых? – что жить друг без друга не могут, что всегда вместе, прогуливались вместе в их единственный выходной день, единственный день в неделе, когда все 24 часа могут они провести вместе.
Тот, что служит тройственно – любимой, вере, работе-государству был волнован, переживал за покончившего с собой друга, и за другого друга, пропащего, несчастного, бывшего писателя и поэта.
Он предложил навестить их друга. Странные, смешанные чувства овладевали им. Никогда не было ему так страшно. Идти или нет? А вдруг любимая обидится, что так ей испортит он выходной? Конечно, она не хотела идти. Ей неприятно было, то же чего-то боялась.
Молча шли. Страшно было. Темно. Холодно.
Пришли. На стук не отвечает никто. Зашли без разрешения.
Как их друг мог жить в такой тесноте? Одна комната всего, жуткие грязные серые обои. Потолок с неубранной паутиной дыбится, пузыри на нём и непрокрашенные дырки без штукатурки. Кругом навалены книги. Одно окно с видом на помойку во внутреннем дворе, со всех четырёх сторон окружённом бетонными громадинами. Из мебели – тумбочка у кровати и сама кровать, да шкаф с одеждой. Постель неубрана, на ней две подушки, на подушке снежные волосы, на шкаф наброшён белый приталенный халат с эмблемой химического завода.
Кровать в моче – над кроватью качается вдетый в петлю труп бывшего их приятеля. Пахнет мылом.
Он молится, закрывает глаза любимой и выводит её. Она лишается чувств – впервые за свою жизнь видит труп. Позже она приходит в себя.
-Милый, а откуда взялась моча?-
-Так всегда бывает, когда вешаются,- ответил он ей.
Через день были похороны. Без почестей.
Ей не мог понравиться дым над крематорием, как и всё прочее черное, гадкое, скользкое, связанное с этими смертями. Тем более оба человека были ей знакомы. Милый её был на работе – на похоронах кроме неё мало кто ещё был. Она постоянно плакала в платочек, вздыхала, любимого звала, но тот не мог её слышать, далеко был – но думал о ней, думал каждую минуту и обещал скорее забрать с кладбища.
К ней подошла какая-то женщина, крайне бледная и худая, льдисто-водянистые глаза, бледные, почти седые волосы. Улыбнулась ей, протянула конверт и ушла с неизменной улыбкой.
На конверте знакомый почерк знакомого поэта, ныне покойного, только что сожжённого и похороненного. Вспомнила она, как в юности поэт этот, ещё не связавшийся с наркотиками, писал ей изысканные любовные письма и в таких же вот конвертиках отправлял ей.
Открыла конвертик – там брошюрка. Сразу прочитала жалкие четыре странички и нехорошо улыбнулась.
Она вернулась домой. Милого, любимого, тройственно служащего ждать не стала – нашла мыло и верёвку…
…Где, где теперь та, к которой так привык тот, тройственно служащий? Уже ли потерял её навсегда? Он очень не хотел в это верить. Ввалился в свою квартиру, предчувствуя неладное. Думал, что произошла какая-то ошибка. Но нет, от реальности не уйдёшь, вот она – его любимая, весит в петле. Обнял её, аккуратно вытащил мёртвую из верёвочной петли, положил на кровать. Расправил волосы, красивая когда-то шея была неестественно выгнута, её язык был прикушен, глаза на выкате. Он подумал, что любимая наверное специально ничего не пила перед повешеньем… Рядом с её трупом лежала брошюрка.
Перекрестился весь заплаканный тройственно служащий и начал читать брошюрку.
На обложке ничего не написано, только метка издательства – действительно, какая-то секта. Потом единственная страничка с надписью – всего одна надпись, огромными буквами «НЕ БОЙСЯ!». Корявым детским почерком его любимой, его единственной подрисован улыбающийся смайлик. Далее одни лишь картинки. Как мылом натереть верёвку, как завязать петлю, как привязать её, как продеть шею в петлю, как оттолкнуться от стула или кровати и, таким образом, удавиться. А на последней страничке написано: «Изучил – передай другому!».
Он не улыбнулся. Он смял книжечку, швырнул в сторону. Расстегнул рубашку, поцеловал крест. Лицо его было спокойно. С ним Бог.
-
-
26.04.2010 в 22:39-
-
26.04.2010 в 23:06